О Славе

… Вот вы встретились с ним. Никакого эпатажа, никакой экзальтации. Говорит негромко. Громко только смеется. И очень заразительно. Слушает внимательно, не перебивает. В уголках рта всегда улыбка, теряющаяся в дедморозовской бороде. Глаза добрые, но взгляд пронзительный, иногда кажется, что оснащен рентгеновским излучением. От этого бывает неуютно, но проходит быстро. В его присутствии никто не чувствует себя скованным, как часто бывает в присутствии знаменитостей. Со своей популярностью обращается как-то легко, не придавая ей вовсе значения. Ну, есть она и есть, и бог с ней. Наверное, потому что в душе – человек очень застенчивый.  Он начинал свой творческий путь с искусства пантомимы, а оно, это искусства, вообще было прибежищем застенчивых людей. Тех, что не любили бряцать словами. Самое естественное его состояние – с книжкой где-нибудь на полянке. Любит природу и книги, хотел стать лесником или библиотекарем.

   А стал клоуном. Даже трудно поверить, что способен на предельную эксцентричность и обожает гротеск. Только волосы, всегда торчащие по сторонам, выдают бунтарскую натуру. 

   Любит круг, считая его самым гармоничной фигурой. Поэтому все вокруг –  разнообразные предметы,  мебель, линии одежды и костюмов, детали декораций, домашняя утварь, – все стремится к округлости, мягкости. Даже крыша на доме растеклась мягкой деревянной кляксой.

    И сам кажется мягким и пушистым.  Но в работе – просто зверь. Трудоспособность нечеловеческая. А если это помножить на упертость и перфекционизм, которыми страдает в тяжелой хронической форме,  то от «пушистости» вот уже ничего и не осталось.  Зато  когда вдруг чувствует, что окружающие уже вовсе ни на что не способны и пора прекращать работать,  без предупреждения и лишних разговоров переходит к празднику.  Музыка, застолье с веселыми историями, вкусной едой, хорошим вином или чаем – не важно… И напряжение уходит, и снова полно сил,  и хочется двигать горы – всем вместе и ко всеобщему  удовольствию.

    Его природа наградила не только талантом незаурядным, но и фантастической интуицией. Он почти всегда оказывается прав, даже неприятно как-то. Вот, думаешь, ну, ошибается же, явно. Эн- нет, прошло время, видишь: оказался прав.  У него безусловно какие-то особые взаимоотношения со Вселенной. Не успел подумать, уже случилось. 

     А когда выходит на сцену, кажется,  умеет завладеть душой каждого в зрительном зале. Захотел  – и вот мы смеемся  до колик, захотел – и зал плачет. Меня всегда потрясали его паузы. Длинные, ничем не заполненные внешне, но такие бездонные, как омуты, из которых не вырваться, не спастись. В них, в этих паузах,  сонмы смыслов, аллюзий, твоих собственных воспоминаний, фантазий… Он, словно гипнотезер, ведет тебя по лабиринтам мыслей, чувств, смыслов, понятий. В этих паузах – настоящая магия. Магия театра, магия погружения в себя, магия, открывающая другие миры. А он стоит на сцене, раскинув руки, и просто покачивается в такт музыке…

    И от всего этого для всех, кто его знает, слово Клоун приобрело новый смысл. Оно, это слово, это понятие, стало огромным, глубоким, всеобъемлющим и, конечно, круглым. Оно стало философией, мировоззрением, мерилом серьезности и глубины понимания жизни, поэзией. Потому что все части его прекрасной клоунады под названием жизнь.  Жизнь знаменитого клоуна  Славы Полунина.

Наташа Табачникова

Я вырос в небольшом городке Новосиль, что  в Орловской области, где, как в любом городе детства, самые высокие деревья, самая глубокая речка, в которой водится  самая  большая  рыба…

 …Там –  два огромных ствола, сросшихся у земли, и привязанная к ним огромная бельевая резинка, которую я стащил из маминой шкатулки с шитейными принадлежностями. Натягиваешь резинку изо всех сил, отбежав подальше, и тщательно скомканный комок чего-нибудь летит не небывалое расстояние. Наверное, если выстрелить из такой рогатки собой, можно полететь. Полететь хотелось всегда, но выстрелить собой из этой гигантской рогатки, которую я соорудил на опушке леса рядом с домом, я так и не решился. Тогда мне было лет пять.

Там –  зимой прокладываешь траншеи через сугробы, которые в два-три раза выше тебя. И снег самый белый, самый пушистый, самый теплый…

Там – можно убежать в лес, плюхнуться  на траву и смотреть в бесконечность неба. Долго, пока глаза не заболят от солнечного света.

Там – первые цветы, которые я приносил  на окошко девчонке, которая мне нравилась. Два месяца каждую ночь я прятался у ее дома, выбирал момент, когда в доме все засыпали и никто не мог уже меня увидеть, клал цветы  на подоконник, а сам прятался, показаться не решался… Она так и не узнала никогда, что это был я…

Там, в Новосиле, мне посчастливилось встретить удивительного человека. Педагога, воспитателя, открывшего во многом мне самого меня. Нина Михайловна . Удивительная Нина Михайловна, знавшая о нас все и вся, любившая нас как собственных детей, внимательно прислушивавшаяся к нашим увлечениям, нашим пристрастиям, нашим интересам. Она работала в Доме пионеров, который и стал с самого первого моего в нем появления, моим вторым домом. С ее легкой пуки я сначала что-то выпиливал лобзиком. Потом пилку сломал и решил, что лучше я буду петь. Пел я писклявым таким голоском песенку про цыплят, но был при этом солистом. Потом еще лет пять каждый встречный на улице меня передразнивал, напевая при виде меня что-то писклявое. Вот она, оборотная сторона славы!

В Доме пионеров мы с моим другом Сашкой Анкиным стали каждую субботу делать вечера. То лампочки под стулья засунем, то испишем все стены картинками какими-то невозможными, то игры придумываем. Вечера наши пользовались большим успехом у молодежи.

Нина Михайловна умела поддерживать в нас какой-то особый огонек интереса ко всему на свете – нам было так интересно жить! Но особой была у меня любовь к путешествиям.

Я записался в отряд следопытов.  Мы каждое лето пешком, с рюкзаками, везде следопытили – где блиндаж какой был, где какое оружие осталось. В Орловской-то области этого полно. А потом пришла разнорядка, согласно которой лучших следопытов можно было отправить на Азовское море… А потом нас повезли в Ленинград, а на следующий год – в Таллинн… В общем, с тех самых пор я очень полюбил путешествия.

Там, в городе детства,  – первые впечатления от искусства. Прежде всего от кино. Первое знакомство с пантомимой – по телевизору.  Марсель Марсо, Амарантов,  Арьков… Меня приворожили новизна, красота и необычность языка, удовольствие от ощущения собственного тела.

Возникшая тогда любовь к магическому молчанию, к тайне того, что не  произносится, что нельзя выразить словами, осталась во мне по сей день. Есть в жизни какая-то потаенная чувственность, неоткрытые вещи, которые не выразишь прямо – с той определенностью, которая есть в слове. Я обожаю молчание, паузу, и мне ужасно жалко, что люди не пользуются этим богатством, а берут лишь малую толику целого, которую выражает слово. Слова – легкие: набрал и сыпь ими. И совершенно неважно, выражаешь ты ими что-то или просто перекладываешь их с места на место…

…Там, в Новосиле, я еще в школе стал заниматься пантомимой, подражая тому немногому, что мне удавалось увидеть по телевидению. И хоть в классе шестом в каком-то сочинении  я и написал, что хочу быть клоуном, но об этом своем желании я напрочь забыл, потому что был полностью очарован пантомимой. Я стал заниматься пантомимой самостоятельно, но невероятно усердно и уже где-то классе в 8 стал лауреатом областного смотра самодеятельности. Я получил на этом смотре первое место. Грамоту про это я храню до сих пор.

Там, в Новосиле, – мечты о волшебном, сказочном городе с широкими проспектами, таинственными парками, роскошными дворцами… О городе, где я буду заниматься пантомимой… 

Я окончил школу и  поехал в Ленинград. Это было незабываемо. Все было ново, странно, незнакомо. Помню , в один из первых дней по приезде я часа три катался на лифте – уж больно диковинная была эта вещь, лифт. Шел 1967 год, в Ленинграде бурно праздновали пятидесятилетие революции. Весь город в огнях. Везде шум, гам, смех, возбуждение. Сумасшествие какое-то.  И я один, Акакий Акакиевич, хожу по этим проспектам. Они огромные, бесконечные. Толпы людей снуют туда-сюда, а я хожу рядом с ними и плачу. Целыми днями хожу и плачу. А потом я подумал и сказал себе: « Какие же могут быть тут слезы, мне же надо пантомимой заниматься!»

Сначала я пытался поступить в театральный институт. Мне сказали:” Мальчик, идите отсюда. Вы не выговариваете 33 буквы”.  Я стал поступать в другие институты – экономические и прочие. Мне было все равно. Мама хотела, чтобы я стал инженером, и я решил помочь маме. Сначала мне не удалось никуда поступить и я пошел работать на асфальто-бетонный завод. Вот такие огромные бутсы, маска на морде, фуфайка, в руках лом и на мороз, на целый день! Но это мне не мешало по вечерам бегать в студию пантомимы, о которой я мечтал и ради которой приехал в Ленинград. Я нашел эту студию – в ней, правда, не было педагогов. Была только табличка:”Студия пантомимы”. Вот в этой студии я один и занимался целый год. Потом еще один чудак ко мне присоединился, потом третий и так далее. Так мы  постепенно собрались в компанию.